Встреча была назначена в два в кафе на проспекте. Я опоздала минуты на три (задержалась в аптеке в очереди, в которой пенсионеры подолгу рассчитывались ветхой мелочью за не обязывающие к выздоровлению лекарства), а она, наверное, была на месте давно: уже обосновалась за самым лучшим столиком и буквально дирижировала несколькими официантками, называя каждую по имени.
– Здравствуйте! Ваше место, думаю, там: вам там будет удобнее. Пальто давайте сюда... Я всё заказала. Единственное, что вы будете пить? Вино или коньяк?
Я выбрала коньяк, потому что уверена была, что вино всё равно принесут плохое.
Одна официантка налила нам воды, вторая принесла снифтеры и 150 граммов в графинчике, третья – оранжево-зелёно-красный салат из паприки, огурцов и помидоров.
– Признаться, вообще не хочу есть, – призналась я. Она меня даже не слушала.
Мы тихонько чокнулись, почти в один голос сказали за вас!, выпили и стали есть. Салат был вкусный, в коньяке я не разбираюсь.
Встреча была по делу. Планировали ее давно. Я планировала – пирожно-кофейную. Теперь, когда оказалось, что времени в запасе много (Вы закусывайте! Салат – постный, но будет ещё настоящая хорошая отбивная!), я задала ей вопрос, не имевший к делу вообще никакого отношения.
Если честно, я задала его для приличия. Думала, она ответит в двух словах и дальше я смогу рассказать о своём. Хоть кому-то рассказать, если тем, кому хочется, рассказать нет возможности.
Но она отвечала и я про себя забыла. Она, как по ступенькам, спускалась (поднималась?) по событиям всё дальше и дальше от того времени, в котором мы живём, всё больше и больше убеждая меня, что времена всегда одинаковые, а меняются трудности, с которыми людям приходится не просто сталкиваться, а именно справляться.
Знаем ли мы о том, что пережил пенсионер, который в выходной не в аптеке, а в кафе с бокалом коньяка. В платье цвета мокрого песка. В скромном золотом украшении...
В командировку уезжали на два дня. Но случалась нелётная погода и неделю сидели в густом тумане где-нибудь в Архангельске. «Сынок, поставь чайник на плиту, включи газ!» – звонила она сыну в Минск. Через десять минут перезванивала: «Сынок, выключи газ, сними чайник, завари себе чаю».
Сыну было 8 лет. Перед сном он раскладывал на столе открытые тетради. Она возвращалась ночью, проверяла домашнее задание, писала ему записочки, где все хорошо, где что надо исправить. Утром он просыпался, читал записочки – она уже снова была не дома. Но сын знал, что мама рядом – это не значит, что мама рядом стоит.
– Представьте... Когда начинала работать... Работаем и всем плохо. Всем. До единого. Это ужасно! Это ужасно! – она закрывала накрашенные глаза, опускала голову и мотала ею из стороны в сторону, как будто хотела вытряхнуть из неё не фашистские бомбёжки; не возвращение в 44-м из леса в деревню, где на месте дома осталась только печь; не комнату в общежитии на 20 человек и стипендию в 14 рублей, а именно это воспоминание. Потому что под бомбёжками выжили и радовались. Радовались, что есть печь и вокруг неё жили. Радовались, что через дорогу от общаги – парк Горького. И если кавалеры были достаточно сильны, чтобы раздвинуть прутья ограды, можно было бесплатно пробраться летом на танцы или зимой на каток, где катались под живой оркестр.
О том, что всем было плохо, когда она начинала работать, она помнить не хотела. А я представляла, не представляя, как можно после всякого такого хохотать, танцевать, любить, жалеть кого-то. Хотя я и сама такая...
Мы допили коньяк. Доели котлеты. Она накрасила губы розовой помадой, весело глядя на меня.
– Без зеркала?
– Да... Специально учились. Последний штрих перед выходом к людям.
Потом надевала шляпку перед трюмо, разглядывая себя, поворачиваясь на каблучках. И я восхищалась и даже немного завидовала её женственности.
Мы вышли на улицу и пошли к остановке, где меня ждала дочка.
Ей нужно было в другую сторону, но она пошла со мной. Хотела увидеть моего ребёнка.
Я познакомила их. И мы раскланялись. На прощание она сказала Лене:
– Ты только кушай хорошо!
– Здравствуйте! Ваше место, думаю, там: вам там будет удобнее. Пальто давайте сюда... Я всё заказала. Единственное, что вы будете пить? Вино или коньяк?
Я выбрала коньяк, потому что уверена была, что вино всё равно принесут плохое.
Одна официантка налила нам воды, вторая принесла снифтеры и 150 граммов в графинчике, третья – оранжево-зелёно-красный салат из паприки, огурцов и помидоров.
– Признаться, вообще не хочу есть, – призналась я. Она меня даже не слушала.
Мы тихонько чокнулись, почти в один голос сказали за вас!, выпили и стали есть. Салат был вкусный, в коньяке я не разбираюсь.
Встреча была по делу. Планировали ее давно. Я планировала – пирожно-кофейную. Теперь, когда оказалось, что времени в запасе много (Вы закусывайте! Салат – постный, но будет ещё настоящая хорошая отбивная!), я задала ей вопрос, не имевший к делу вообще никакого отношения.
Если честно, я задала его для приличия. Думала, она ответит в двух словах и дальше я смогу рассказать о своём. Хоть кому-то рассказать, если тем, кому хочется, рассказать нет возможности.
Но она отвечала и я про себя забыла. Она, как по ступенькам, спускалась (поднималась?) по событиям всё дальше и дальше от того времени, в котором мы живём, всё больше и больше убеждая меня, что времена всегда одинаковые, а меняются трудности, с которыми людям приходится не просто сталкиваться, а именно справляться.
Знаем ли мы о том, что пережил пенсионер, который в выходной не в аптеке, а в кафе с бокалом коньяка. В платье цвета мокрого песка. В скромном золотом украшении...
В командировку уезжали на два дня. Но случалась нелётная погода и неделю сидели в густом тумане где-нибудь в Архангельске. «Сынок, поставь чайник на плиту, включи газ!» – звонила она сыну в Минск. Через десять минут перезванивала: «Сынок, выключи газ, сними чайник, завари себе чаю».
Сыну было 8 лет. Перед сном он раскладывал на столе открытые тетради. Она возвращалась ночью, проверяла домашнее задание, писала ему записочки, где все хорошо, где что надо исправить. Утром он просыпался, читал записочки – она уже снова была не дома. Но сын знал, что мама рядом – это не значит, что мама рядом стоит.
– Представьте... Когда начинала работать... Работаем и всем плохо. Всем. До единого. Это ужасно! Это ужасно! – она закрывала накрашенные глаза, опускала голову и мотала ею из стороны в сторону, как будто хотела вытряхнуть из неё не фашистские бомбёжки; не возвращение в 44-м из леса в деревню, где на месте дома осталась только печь; не комнату в общежитии на 20 человек и стипендию в 14 рублей, а именно это воспоминание. Потому что под бомбёжками выжили и радовались. Радовались, что есть печь и вокруг неё жили. Радовались, что через дорогу от общаги – парк Горького. И если кавалеры были достаточно сильны, чтобы раздвинуть прутья ограды, можно было бесплатно пробраться летом на танцы или зимой на каток, где катались под живой оркестр.
О том, что всем было плохо, когда она начинала работать, она помнить не хотела. А я представляла, не представляя, как можно после всякого такого хохотать, танцевать, любить, жалеть кого-то. Хотя я и сама такая...
Мы допили коньяк. Доели котлеты. Она накрасила губы розовой помадой, весело глядя на меня.
– Без зеркала?
– Да... Специально учились. Последний штрих перед выходом к людям.
Потом надевала шляпку перед трюмо, разглядывая себя, поворачиваясь на каблучках. И я восхищалась и даже немного завидовала её женственности.
Мы вышли на улицу и пошли к остановке, где меня ждала дочка.
Ей нужно было в другую сторону, но она пошла со мной. Хотела увидеть моего ребёнка.
Я познакомила их. И мы раскланялись. На прощание она сказала Лене:
– Ты только кушай хорошо!
