перепрочувствовать

Если вы хотите меня поддержать:

Я – автор на Литрес.

Я – чтец на Литрес.

Моя банка счастья.

__________

Человек должен уметь жить в пустоте.

Андрей Тарковский

Я подходила к театру к шести, шёл дождь, из администрации выходили люди: уходили с работы.

Мы хотели ещё зайти в буфет. Там новый буфет. Чудно сделали и для детей, и для взрослых. С шикарными десертами и заскусочками, хорошим кофе и чаем и большим выбором хорошего алкоголя.

Но в шесть нас не пустили. Оказывается, театр открывается только в шесть пятнадцать.

Сходили на «Мроіва».

Зал был так ошарашен, что даже не мог аплодировать.

Один раз вызвали на бис актёров и разошлись быстро-быстро, почти не обсуждая, потому что хотелось переосмыслить.

Автор пьесы – сам режиссёр, Корняг. И здесь не так, как в «На чёрно-чёрной улице», где он отталкивается от Андерсена и сюжет узнаётся, угадывается. В «Мроіве» Корняг отталкивается от себя. И там нет сюжета. И почти нет слов.

Отрывки из рассказов, из рассказываний нескольких человек. Пожилых людей. На трасянке. Он, видимо, где-то их услышал и записал. Очень напоминает то, что нам рассказывали люди во время фольклорной практики. Не песни-сказки, а именно воспоминания. Люди говорят отрывочно, эмоционально, вспоминают, забывают... Говорят коротко.

О деревне, где жили. О любви. О ненависти. О войне.

И всё – от этих рассказов. Они как вдох (говорят коротко, вдох всегда в идеале короче выдоха), а потом за ними выдохом – картина, действо... Даже не знаю, как это назвать. Тебя будто затягивает в чужие чувства.

Простой предмет становится образом, потом другим образом, потом снова другим...

Парень приносит беременной девушке белый платок. Она повязывает его, садится перед несколькими рукомойниками, старыми, деревенскими. Моет из них руки. И вдруг начинает доить корову. И уже рукомойники – вымя. Клапаны рукомойников – соски вымени.

Потом она снимает с головы этот белоснежный большой платок и бережно-бережно вытирает эти «соски», каждый, точно-точно, как делали в деревне.

И тут же девочки рукомойники переворачивают, вода выливается с них и они уже колокола.

Это происходит всё как во сне. Как у Тарковского, всё время какие-то новые смыслы.  

Весь спектакль и даже десять минут до него, в гримёрке, снимается на камеру и сразу демонстрируется в прямом эфире (с миллисекундным опозданием) на большом экране на заднике. Пока спектакль не начался, ты смотришь туда. А когда актёры выходят на сцену – и на них и за ними (на экран). Эффект – сложнее, чем в 3D. Сначала очень тяжело. На тебя будто обрушивается симфонический оркестр, только ты его не слушаешь, а смотришь.

Вся средняя часть сцены, центральная, наполнена водой. Воду всё время слышно. Она льётся, плёскает, капает. В ней плавают кукольные острова кукольной деревни с кукольными домами и коровами.

Ещё на сцене – телеграфные столбы, как кресты, и провода от них. Под ними на подставках маленькие домики. Размером с две коробки от торта, поставленные друг на друга. В домиках: в одном – свадьба, в другом – церковь, в третьем – кладбище. Всё крошечное, кукольное. Но вышеупомянутую камеру актёры подводят и снимают крупным планом. Снимают все актёры по очереди, незаметно эту камеру друг другу передают.

Действующие лица – четыре женщины, символизирующие весну, лето, осень и зиму. И один молодой парень. Он – пастух, солдат, любимый, изменник, гость на похоронах (можно так сказать?)

Всё своё очень-очень личное режиссёр сумел найти в себе и показать остальным. Без объяснений и выводов и так, что люди сидели так, что пошевелиться боялись. Как когда тебе снится сон, которые интересен, нравится или важен, ты тоже боишься пошевелиться, чтобы не проснуться.

Он всех накрыл этим сном, намочил, как ливнем. В финале его голос говорит: «Я так лічу».

Премьера прошлогодняя. Мы попали на неё только сейчас, чудом.

Спектакль надо пересматривать. Мы берём любые билеты, если они есть. Задолго заранее. Получается раз в год.