свинья не живет

Поросята ведут себя, как здоровые дети. Они озорные, любопытные, шумные и неаккуратные. Когда я наклонялась, чтобы их сфотографировать, они уносились подальше. Ладно, выпрямляюсь – тут же бегут назад, тянут пятачки к моим коленкам. Смотрят хитро, хохочут глазами.

Когда их забирают от матери (она не обязательно биологическая, она – кормилица), их садят по тринадцать в тележку. И когда их садят, они вырываются, брыкаются и визжат, но, уже оказавшись в тележке, почему-то притихают, сидят, смотрят без особого испуга и уже без любопытства. Есть ощущение какой-то обречённости.

Потом, уже у взрослых поросят (они весят килограммов по 60) взгляд тупой и иногда озлобленный. Кажется, могут укусить. Они уже не пихаются, визжа, у маминых сосков, их кормят машины – достаточно, даже много, чтобы росли, прибавляли в весе. Вот они едят, спят и гадят.

Начальник цеха доращивания Саша подошел и стал одного такого поросёнка гладить. Некоторые тоже кинулись к Саше, подставляли морды, радовались. Хрюкали, разбрызгивая слюни, обслюнявили ему всю руку пятаками. Но это была уже не детская непосредственная радость...

Они совсем рядом живут и растут, но они этих цветов никогда не видят

Ещё я видела взрослую свинью. Она лежала у стены, не спала, просто лежала, вытянув лапы. Только иногда приподнимала голову и щурясь смотрела, кто это идет, и опускала голову обратно. Люди ходили мимо взад-вперед, не обращая на неё внимания.

Я, конечно, спросила, что с ней. Мне сказали, что она просто не хочет жить и что такое бывает у свиней.

– Уже лечили её, они ж, как люди, если нет желания жить, ничего не сделаешь.

Я не могла не вспомнить про Пьера Безухова.

на автомате

Продавщице в магазине говорю:

– Добрый вечер! Дисконтной нет.

А она:

– Я всё равно у вас потом спрошу на автомате...

Я поулыбалась, она пропускает набранные мной продукты через сканер. Потом говорит:

– Я как-то по телефону... снимаю трубку и спрашиваю: «Может быть, у вас будет тысяча двести»?.. Это подруга звонила... До сих пор мне вспоминает.

Я опять улыбаюсь, и она улыбается. Смотрит на меня вопросительно:

– Дисконтная?

– Нету, – говорю.

– Ой, – она опоминается. – Вот видите!

***

Ничего не вижу, открывая дверь в подъезд. Темно. Но вдруг загорается яркий, прямо белый свет прямо у входной двери. Я захожу и другой такой же свет загорается на лестничной площадке.

Поставили в подъезде лампы с датчиками движения.

нет этому названия

– Вот здесь будет сидеть учёный секретарь, – сказала мне организатор мероприятия, крепко сжав руками спинку стула, как будто подчёркивая, что место учёного секретаря выбирали и согласовывали, и оно должно быть именно здесь, потому что учёный секретарь – человек на мероприятии один из самых важных.

Когда все собрались и стали общаться, я слушала, конечно, краем уха, но, поскольку моя задача была фотографировать, решила, чтобы не сидеть (потому что спать хотелось), походить и запечатлеть каждого, кто был в зале (и потом прислать им фотографии на память). И зацепилась глазами за седого, загорелого мужчину, который единственный сидел за столом не так, как остальные несколько десятков человек. Он единственный не поставил локти на стол, немножко сутулился и всё время ел конфеты, брал двумя пальцами и вкладывал под усы, и если б не усы, он бы ещё больше был похож на мальчишку, который сидит, например, за ужином, единственный среди взрослых, обсуждающих, естественно, что-то очень важное.

Он, казалось, ни на кого не смотрел и никого не слушал, но на самом деле очень внимателен был к тому, что творилось вокруг. Он следил, чтобы не случилось ничего, что помешало бы ему есть конфеты.

Уже когда всё закончилось, я вспомнила, что это был учёный секретарь.

Юля, но не я

На кладбище поехали с Егором и с Жориком, мама у них болеет, осталась дома.

На кладбище пошли с Жориком за водой.

Идём назад, общаемся. Вдруг он говорит:

– Я хочу к папе!

– Мы и идём к папе, – отвечаю я и сразу же спрашиваю, – А к маме не хочешь?

– Сначала мы поедем в гости к Юле. Потом домой к маме.

И топает.

– А что за Юля такая? – спрашиваю.

– Такая... Юля, – важничает.

– Не я? – опять спрашиваю.

– Нет, не ты...

весной ее не обойти

Я не ела редиску лет двадцать, может, и тридцать, ровно с тех пор, как доросла до возраста, когда игнорируешь взрослых, которые заставляют тебя что-то есть.

За эти долгие годы я по ней совсем не соскучилась, потому что она невкусная.

А вчера почему-то купила пучок у бабушки, торговавшей у «Заходняга рынка». Шла из офиса Volvo Trucks, бабушки стояли по обеим сторонам заасфальтированной дорожки, и все что-то зелёное продавали, и только одна – красную редиску.

Мы вот на немецком учимся без словаря понимать значения незнакомых слов. В четверг на занятии было четырнадцать таких слов, одно из которых – unumgänglich.  От слова Umgang, известного всякому, кто ездил по немецким улицам и автобанам. Означает оно объезд или обход. Umgänglich, следовательно, – объезжаемо, обходимо. Ещё приставка un, она отрицает значение, то есть из обходимо получается необходимо. Только в процессе разбора неизвестного немецкого слова (без которого я абсолютно прекрасно до сих пор обходилась) меня вдруг осенило, что и в русском необходимо это то, что не обойти.

Бабушка с редиской была необходимая. Я не могла её обойти.

А для ребёнка – сырники