Представьте себе, что вы идете с одноклассницей по своей родной улице. Треплетесь о чем-то непринужденно, лето, погода стоит хорошая, вокруг ни души, но улица маленькая и в разгар рабочего дня это вас совсем не настораживает. И вдруг на соседней улице раздается автоматная очередь…
Ещё Советский Союз, ещё и в помине нет НТВ, и за «Рабыней Изаурой» и «Санта Барбарой» ещё даже не придумали снимать сериалы про ментов и бандитов, то есть вы вряд ли когда-либо слышали, как стреляет автомат. И тем не менее, вы точно уверены – на соседней улице стреляют из автомата.
Хорошее настроение сменяется паникой, подружка бежит к себе, вы к себе, но дома становится еще страшнее, потому что дома никого нет…
...Я была совершенно одна в пустом доме, а на соседней улице стреляли из автомата. Таким жутким было начало моих отношений с большой политикой, с той самой, которую вершат личности и с последствиями которой сталкиваются массы.
...Я была совершенно одна в пустом доме, я была в панике, но уже через несколько минут - счастлива: вернулись мама и брат. Пришли с центральной площади, где проходил стихийный митинг - вооруженные молодые люди объявляли сбор для других молодых, но не вооруженных. Киргизы собирались войной на узбеков. Русских обещали не трогать.
Это было начало лета 1990 года. Киргизско-узбекский конфликт в Ошской области, получивший неофициальное название «Ошская резня», в результате которого по официальным данным погибли 1200 человек, а по неофициальным – 10 000. Ош – областной центр – находился в 180 километрах от нашего поселка. По белорусским меркам, совсем ничего, по киргизским – с горами, перевалами и бездорожьем – приличное расстояние. Может быть, как раз из-за такого расстояния на моих именно глазах никого не «вырезали».
И всё равно именно с того момента я поняла – как раньше уже не будет никогда.
Первое время вообще не ходили автобусы (из общественных у нас был только этот вид транспорта). Те, кому жизненно необходимо было добраться в Ош, договаривались с солдатиками и ездили на военной технике, на тех же танках.
Ввели комендантский час. Он начинался в восемь часов вечера.
Представьте себе лето – киргизское, жаркое, солнечное, – когда после 20:00 никто не имеет права выйти на улицу, даже за калитку собственного двора.
Представьте выпускной бал, когда родители согласовывают в милиции, что ровно в половине восьмого 11 «А» короткими перебежками переберется из школы в дом Ивановых (он у «ашников» самый к школе ближайший), а «Б» – в дом Петровых. И никаких встреч рассвета на перевале…
...И всё равно мы были счастливы. Мы плакали, получая свои аттестаты и выражая в микрофон благодарности учителям. Мы впервые в жизни пили коньяк – именно коньяк, чтобы родители думали, что это чай. А ночью мальчики из «Б» всё-таки перебрались к нам короткими перебежками из дома Петровых в дом Ивановых (они дружили с нашими девчонками и нашу классную, казашку Тамару Джумабековну, даже называли тещей). И я выкурила с Андреем Воронцовым сигарету мира, чтобы уже больше никогда не ругаться (курить я тогда ещё не умела, закашливалась и пускала дым через нос, а он надо мной смеялся так, что мы чуть снова не поругались).
Потом комендантский час отменили. Официальной отмены не помню. Как-то само собой он отменился. И всё потихоньку посыпалось. Путч. Развал Союза. Инфляция...
Как-то на крыльце Дворца культуры я ждала своих самых младших девчонок на занятия (провалив вступительные, я вернулась в Хайдаркан и стала руководить театром танцев, в котором занимались около шестидесяти девчонок в трёх возрастных группах). Увидела, как одну из них ударил мальчик-киргиз. И дал дёру... Я его догнала (я, между прочим, хорошо бегаю) и заставила извиниться. А потом в ДК пришли его родители и сказали мне: «Ехай своя Россия!»
Не из-за этого, конечно, но я уехала. В Россию, в Питер, снова поступать. Правда, там забесплатно, не будучи россиянкой, я тоже к тому времени уже не была нужна. Разве что в технологическом институте и ещё в каком-то, куда принимали всех желающих. И тогда я поехала в Белоруссию, где жил мой отец. И поступила в БГУ.
Первый курс жила у отца, потом мы разошлись во взглядах на жизнь и он меня выставил. Я заселилась в общагу. И опять столкнулась с большой политикой.
Это был самый голодный год в моей жизни. Мы жили в комнате втроем: «киргизка» я, «казашка» Лариса Румак и беженка из Душамбе Наташа Султанова. Жили исключительно на стипендию, прожить на которую можно было исключительно неделю. Нас спасали курево (Татьяна Толстая как-то справедливо заметила, что в блокадном Ленинграде именно курение было главным спасением от голода) и друзья-белорусы. Почему-то, несмотря на пустые полки в магазинах, в деревнях и малых городах были и картошка, и сало, и молоко, и пальцем пиханая колбаса (а ведь тогда и Дажынак-то ещё не было). Друзья нас подкармливали. Кроме того, мы воровали картошку у ребят из 309-й. У них в блоке стоял всегда целый мешок. По понедельникам, средам и пятницам мы у них картошку просили, а по вторникам и четвергам – воровали. Потому что просить каждый день было стыдно. Стыднее, чем воровать.
Однажды мы с Наташей пошли за хлебом к однокурснице Лене Колодко. Пришли и сказали: «Ленка, мы сварили суп, а хлеба у нас нет. Не угостишь?» (Супа у нас, конечно, не было.) Колодко дала нам большой кусок, мы разделили его и съели прямо в коридоре, потому что мысль о необходимости делиться ещё и с Ларисой приводила в ужас.
А как-то в канун 8 марта ребята из 717-й принесли нам ключ от своей комнаты: «Мы едем домой, а вы, если проголодаетесь, можете брать у нас, что хотите. Это вам такой подарок». Естественно, мы отправились в рейд сразу. Нашли только пакет с какой-то крупой. Крупа, лишь мы залили её водой, растворилась и превратилась в обойный клей. В надежде, что ситуация изменится, мы его даже немного поварили. Потом Наташа попробовала варево и сказала: «Да, это клей. Но если ты добавишь туда сахара, я его съем». Я показала ей фигу. Мне было жалко сахара.
На втором курсе я столкнулась и с не очень большой политикой. Комендант общежития совершенно несправедливо пытался расселить нас из только что отремонтированной собственными силами комнаты. Мы создали тогда свой маленький комитет, написали письмо о несправедливости коменданта и каждый день после лекций ходили по 13-этажной общаге – собирали под этим письмом подписи.
Пошли с этим письмом за защитой в «Знамя Юности», а потом в ректорат. И хотя под письмом подписалась почти половина общаги, ничего не изменилось, нас расселили, а по окончании учебного года и вовсе выселили в другое общежитие.
Это был второй курс. 1993-1994 учебный год. Почти всё, что происходило в моей жизни в этот учебный год, было прямым следствием той самой большой политики, с которой под автоматные очереди я начала знакомиться в 1990 году.
И всё равно мы были совершенно счастливы. Мы просто так гуляли по Минску; распевали песни под гитару в рекреации (место, где можно было курить)... Раскручивали Ларискиных ухажеров на подарки (естественно, съедобные). И коньяк мы тоже пили: шли с Вовкой Лебедевым в кафешку на «Динамо», говорили бармену: «Ну вот, решили пожениться» и бармен нас по такому случаю угощал. И обязательно праздновали свои дни рождения, закуски было мало, поэтому мы пили на брудершафт (перед каждым тостом распределяя, кому с кем на сей раз целоваться), то бишь водку не закусывали, а зацеловывали. И почему-то я в то время вообще не думала о том, что будет дальше. Возможно, потому, что знала – что бы ни было, я буду счастлива.
Я жила в Киргизии, живу в Беларуси, могла бы жить в Германии. Я точно знаю: несчастный человек, откуда бы он ни был, не станет счастливым, куда бы он ни уехал. Счастье - оно не снаружи, оно внутри. Там, куда не доберётся никакая, даже очень большая политика.
